Posted 30 июня 2017,, 04:58
Published 30 июня 2017,, 04:58
Modified 29 мая 2023,, 09:24
Updated 29 мая 2023,, 09:24
«Художник расчесывает раны»: режиссер Ася Волошина о маргиналах, депрессии и сексизме
В Красноярске побывала драматург Ася Волошина — в рамках фестиваля «Театральный Синдром» Фонда Михаила Прохорова. Из ряда показанных красноярцам «больших» спектаклей выбивалась камерная читка-акция пьесы «Мама». Текст Волошиной читал сам главный режиссер питерского театра им. Ленсовета Юрий Бутусов. «Проспект Мира» поговорил с Асей о ее пути в театр, текстах, цензуре и о том, может ли пьеса прокормить автора.
О том, как попала в театр
Театром я обожглась еще в детстве. Лет в семь случайно попала на «Гамлета» в Ростове-на-Дону, и это изменило мое представление о реальности. Правда, никогда не думала, что сама буду заниматься театром. Он оставался неким отдельным миром, в котором у меня роль зрителя — не больше. Поэтому путь был довольно стандартный: поступила на факультет филологии и журналистики в своем городе. Конечно, писала какие-то тексты, стишки какие-то — несерьезно. Потом по личным мотивам переехала в Москву, в которой всегда чувствовала себя чужой тотально (но не было выхода — любовь), доучивалась там, работа…
Но в какой-то момент чаша бессмысленности переполнилась, и, благодаря этому, вдруг возникло ощущение, что у меня есть шанс исполнить мечты, которые как мечты даже не позиционировались никогда. Скорей как виденье себя в параллельной реальности. Какой-то другой себя — скажем в скобках — которую еще надо было найти. Петербург и театр. Потом был театроведческий факультет, потом драматургическая магистратура. Поступала с ощущением: хорошо, если сумею написать одну пьесу. Но вот втянулась как-то.
О новой драме
В нулевые большинство драматургов приходили в профессию не из театральной среды, а из «реальности» — это отличие, фора, суть Новой драмы (течение в российской драматургии 2000-х, связанное с именами Ивана Вырыпаева, Василия Сигарева, братьев Пресняковых и других). Они пришли из рабочих кварталов, из темных промышленных городов, из жизни. И это было, конечно, лобовое столкновение театра и реальности. Конечно, эти люди изменили драматургию и театр тоже. Достигнута какая-то новая степень достоверности языка — с этим невозможно не считаться. Новая речевая манера, новые герои. Они были революционерами.
Сейчас — другая ситуация. Ниспровергать особенно нечего — можно вплетать свой голос, он может оказаться и новым, и неожиданным, но всё же индивидуальным, частным. И если есть новая волна, то она не наступает единым фронтом, не манифестирует себя. А просто складывается из разных новых голосов. Это не революция, а эволюция, наверно.
Да, и еще драматурги «новой драмы» давали голос маргиналам — тем, у кого нет трибуны, но, естественно, есть мир. Сейчас маятник качнулся в другую сторону, всё чаще возникает более интеллектуальный герой (не в комплиментарном смысле). Наверное, тексты стали более личными.
Интересен ли внутренний авторский мир зрителю? Мне кажется, драматург не держит в голове: «Вот, зритель, тебе нужно это, сейчас я тебе это дам». Такой подход был бы обманом, как в маркетинге, — предугадывать ощущение аудитории. Просто ты начинаешь писать, а нужно это окажется или нет — это уже вопрос к реальности, вопрос отбора.
Художник — это ведь человек, который расчесывает свои раны. Со стороны это, может, звучит как эгоизм: «Сижу тут в себе копаюсь, а никто другой мне не интересен». Но нет, наоборот: я — сам себе объект исследования, с которым можно обращаться максимально безжалостно, подопытный кролик, донор крови. Я — тоже часть реальности, и погружаться в себя — значит погружаться в нее.
Фото: Максим Четверня для Фонда Михаила Прохорова
О цензуре
Сталкивалась ли я с цензурой? Косвенно. У меня есть ранняя пьеса «Антигона: редукция», в которой рассказан античный миф сквозь призму современности. Один из ее героев — тиран, который обладает чертами Путина, летает там с журавлями и так далее. Пьеса написана четыре года назад — тогда еще летал. Мифопоэтическая сатира. Я не говорю сейчас о художественных достоинствах этого текста — пьеса ранняя. Просто история о цензуре, просто пример.
По «Антигоне» ставили эскиз на лаборатории Новой сцены Александринского театра, и на обсуждении у меня спрашивали: «Зачем? Зачем этот эзопов язык, почему бы не говорить прямо? Вот в Театре.doc же говорят». Я что-то там пыталась объяснить про то, что это попытка вступить в коммуникацию с широким зрителем, который не ходит в подвальные театры, не читает Фейсбук, а — боги! — смотрит телевизор. Попытка как-то его переубедить средствами искусства, через сопереживание героине, которая становится жертвой системы, пытается бороться…
Мне тогда это было страшно важно, казалось, что это и есть задача художника, какая-то социальная ответственность — напомню, 2013 год. В итоге мне доброжелательно сказали: в любом «театре с колоннами» у тебя эту пьесу оторвут с руками (а для Новой сцены это недостаточно остро). Так вот уже года через два стало абсолютно ясно, что ни в один «театр с колоннами» это не предложишь. Исключено. Никто никогда не возьмет такого, ни один директор государственного театра на это не пойдет (хотя актуальность пьесы только возросла). Понимаете? Речь не идет о цензуре как таковой — никто же не запрещал этого текста! Никто вообще ничего не запрещает. Но развивается самоцензура. Каждый может предвидеть последствия того или иного действия и поостеречься. Театр ведь зависимый организм. Или музей, например. Вот с этими страхами, мне кажется, надо прежде всего бороться. Это нелегко, но необходимо. Иначе выйдет, что мы собственными руками будем себя душить, а это хуже всякой цензуры, может быть.
О женщинах в театре
Если посмотреть, скажем, на списки лонг- и шорт-листов конкурсов за последние годы, то, наверное, можно говорить, что в драматургии сейчас есть женская волна. Но мне не хочется так говорить. Хочется верить, что мы идем ко времени, когда гендер не будет играть существенную роль в искусстве. Будет просто художник, просто писатель. Если нас совсем в Советский Союз не затянут обратно, то наступит время, когда этот вопрос просто не будет возникать.
Фото: Максим Четверня для Фонда Михаила Прохорова
О «Маме»
Пьеса «Мама» родилась, когда у меня было ощущение ненужности того, что я делаю. Многие авторы через это проходят: кажется, что не попадаешь во время, что ты какой-то вывалившийся из современности, а подстраиваться не хочется и бессмысленно. Хочется развиваться, меняться, но при этом не изменять себе — у Оскара Уайльда есть блестящая фраза: «Будь собой — все другие уже заняты».
«Мама» была реакцией на ту депрессию. Это очень личный, хотя и не автобиографический текст (пьеса представляет собой монолог 28-летней девушки, читающей письмо своей умершей от рака матери). В какой-то степени это провокативная стилизация под Театр.doc — попытка создать во всех подробностях художественную реальность, которая будет выглядеть не менее достоверно, чем документальный монолог. Сейчас довольно трудно убедить мир, что пьеса, действие которой происходит не в соседнем блочном доме, а каком-нибудь (любом) инобытие, может быть современной.
Рискну предположить даже, что для этого нужно стать известным драматургом. Ну и прекрасно, с другой стороны. Тоже стимул. Я отчасти смеюсь, но серьезно: может, по «Маме» и не скажешь, но мне интереснее создавать вымышленную, метафорическую реальность, чем воплощать жизнь в формах самой жизни. Такой изъян. Может быть, благодаря псевдогиперреалистической «Маме» у меня появится в будущем возможность утвердить эту противоположную поэтику. А может, и нет. Посмотрим.
О Юрии Бутусове
О, я столько раз рассказывала эту историю, что, наверно, пора уже придумать новую. С Юрием Николаевичем мы познакомились благодаря одной моей рецензии на его спектакль — текст стал поводом. Четыре года назад. До этого я, кстати, хотела попросить его быть научным руководителем моей диссертации в Академии в драматургической магистратуре (о, вот этого еще никому не рассказывала). Но как-то не хватило отваги, да и не было представления, как это сделать. Он ведь недосягаемый.
И тут спустя два месяца после защиты — звонок. И приглашение работать в театре. И это головокружительно, конечно, абсолютно. Но при этом… я ведь всё же драматург. Неуверенный в себе, еще корявый — дело происходит четыре года назад — растерянный… но драматург. И работать хочу драматургом. А не пресс-секретарем. И довольно комичная ситуация: я знакома с режиссером, который мне интереснее всех других, но не показываю ему свои тексты. Они ведь незрелые. Ну и, наверно, я расту. Три года. А потом — год назад — в каком-то случайном разговоре (чего это стоило), смеясь, говорю что-то вроде того, что один текст уже можно бы и прочитать. И думаю при этом не про «Маму» — про другую пьесу. А присылаю две. Кажется, с таким чувством, что в первый и последний раз же. Что уж.
И через три часа из письма в одну строчку я узнаю, что «Мама» ему интересна. Более чем интересна. Ну и потом почти полгода… К этому моменту было поставлено уже что-то около двадцати спектаклей по моим пьесам, но я никогда так не волновалась. И до последнего не верила, что это произойдет. Только когда он вышел на сцену и сел за стол, поверила.
Чем «Мама» зацепила Бутусова? Я не знаю. Я не знаю. Думаю, своей открытостью. Это всё-таки очень разомкнутый текст, где один современный человек распахнут, вывернут наружу и обнародован тотально. (Я сейчас думаю: может, «Мама» — оммаж Достоевскому?) Ну и хочется верить, что там есть некий уровень обобщения и символизма. А Бутусову ведь важно говорить про человека. Какими бы сложносочиненными фигурными конструкциями ни обладали его спектакли, там всё равно всегда речь идет о человеке. И, наверное, ему показалось интересным рассказать о человеке вот так, новым для него способом. Одно могу сказать: Юрий Николаевич — единственный человек, который никогда не спрашивал у меня, насколько текст автобиографичен. Для него это художественный мир, и это для меня лучший отклик.