«Этих на мясо готовят»: военная медсестра вспоминает, как вытаскивала раненых с того света

9 мая 2019, 00:00

Прасковья Крапивина попала на фронт сразу со школьной скамьи, всю войну работала медсестрой в эвакогоспитале, дошла до Восточной Пруссии, а после еще 50 лет трудилась в больнице.

«Самое страшное — бомбежки»

«В 1941 году мы жили в городе Ишим (Тюменская область), — рассказывает Прасковья Петровна. — Я только школу успела закончить, поступила учиться в техникум, как началась война. Поступала на акушерское отделение, но с началом войны акушерок и фельдшеров перевели в Тюмень, а простых медсестер оставили в Ишиме. У родителей не было возможности отправлять меня в другой город, я перевелась на медсестру и осталась.

Доучивали нас уже по ускоренной программе. Должны были выпустить в мае, а выпустили в феврале. В техникуме открыто говорили: «Этих готовят на мясо». Мы, конечно, понимали, что все попадем на фронт, так как были военнообязанными.

20 марта 1943 года нас посадили в товарняк и отправили. Еще холода стояли, вещей особо теплых не было. У меня какое-то пальто плюшевое, драное. Бежала в столовую, за гвоздь зацепилась и выдрала клок. Больше ничего. Ехали долго, нас постоянно тормозили, куда-то загоняли, пропускали фронтовые эшелоны. Сначала привезли в Клин Калининской области (сейчас Тверская — прим.ред). А оттуда — в Смоленск. Прибыли 3 сентября 1943 года. А 6 сентября немец начал Смоленск бомбить».

Прасковья Петровна в свои 95 отлично видит без очков, шустро передвигается и помнит все до мелочей: даты, лица, фразы. Самым страшным для нее в Смоленске были бомбежки. Госпиталь считался эвакуационным. Делали все: операции, гипсование, лечение. Постоянно в движении: прием раненых, отправка на фронт выздоровевших.

«Однажды наш госпиталь разбомбили, да так удачно. Мы только-только завершили отправку на фронт партию поправившихся, остались нетранспортабельные. Мы с девчонками перетащили их к себе в общежитие, через дорогу. Как чувствовали. И вскоре начали бомбить.

Наши комнаты на 4 этаже, бомбоубежище в подвале. Только сирену услышим – хватаем носилки и по одному, скачками, в подвал. Стихнет – опять наверх, к себе. И так раза три за ночь — бомбили-то в основном ночью. Раненые уже умоляли: «Девчонки, не таскайте вы, надсадитесь, пусть нас тут убьют». А у нас же приказ, какой не таскайте?! Бомбежки — это очень страшно. Кто кричит: «Милая мамочка, не видать мне больше твоих шанежек», кто: «Милые деточки». Я старалась бежать туда, куда мужики. Они пыхтят, уже не плачут, и я за ними. Я вот сейчас смотрю, девушки ногти длиннющие наращивают. А у меня тогда на ладошках напротив каждого пальца были сухие мозоли от носилок, я их ножницами маникюрными выстригала. Вот такая моя девичья память».

Эвакогоспиталь, фото из личного архива Прасковьи Крапивиной

Как признается Прасковья Петровна, она и ее подруги были призваны по мобилизации. А когда приехали на фронт, выяснилось, что обеспечивать их нечем, перевели в вольнонаемные. Прикрепили к столовой. Питание разное, были и грузди соленые на второе, и сухпайки. Еды не хватало, но от голодной смерти никто не умирал. Раненым выдавали по 120 грамм каши, это с горсточку. Каждую порцию на весах взвешивали, этим занимались те же раненые, кто уже поправлялся. Бывало, что и сестричкам добавку сунут, а бывало, что и нет.

«Эти девчонки рожать не будут»

Это была работа, тяжелая, изнуряющая. Жили медсестры между госпиталем и общежитием. Сутки работали, сутки отдыхали, без выходных, без отпусков, иногда по трое суток не выходили из госпиталя. Спали на деревянных стеллажах, вместо подушки — поперечная доска. Госпиталь был большой, на полторы тысячи человек. Но мест не хватало, раненые лежали вповалку на полу, на носилках. Когда переезжали с места на место, надо было все тащить с собой: постели, кровати.

Медикаментов тоже не хватало, бинты стирали, обезболивали только самых тяжелых. Работали то в операционной, то в палатах. В палатах нужно было делать все: перевязывать, лекарства раздавать, кормить, полы мыть, санитарок не было.

«Раненые постарше говорили: «Эти девчонки рожать не будут». Видели, какие тяжести нам приходилось таскать и понимали, чем это грозит. В свободную минутку письма писали солдатским женам. У девчонок постарше любовь случалась. Иногда бывало и детей им солдатики оставляли. Мы-то, 18-ти летние, еще маленькие были, нам не до того.

Национальности разные попадались и никого за это не поддевали. Не было разницы, татарин лежит или казах. Как сейчас слышу слова: «Санитар, давай посуда». Так казахский паренек судно просил. В начале войны, когда кадровая армия шла, такие хлопцы попадались, загляденье. Помню одного мальчишку, высокий, стройный, 17 лет всего, а уже призванный. Ногу ему отняли по самый пах, он все лежал и маму кричал… И с 1926-го года призывали, и с 1925-го.

Умирало много, раны у всех были страшные. Помню, одного привезли, слева вообще ребер не было: легкие, сердце, все трепещется в гное. Такому уже не поможешь, конечно он умер. Самые тяжелые были танкисты. Они же живьем горели. Если до госпиталя довозили, на кровать класть было нельзя, мы их на простыни подвешивали. А там гнойник сплошной, пипеткой им в рот воду капали. А вообще война для медицины сыграла большую роль, все превратились в хирургов: и гинекологи, и терапевты».

«Наше поколение изуродовано»

Прасковья Крапивина с семьей, после войны. фото из личного архива

В семье Прасковьи Петровны на фронт также ушли два брата. Старший служил техником в авиации. Вернулся больной (рассказывал, что облучился радиацией в секретных шахтах) и после войны прожил недолго. Младший пришел без руки. Семья бросила все на то, чтобы его выучить. И выучила, он стал большим человеком и прожил до 85 лет.

Рассказывал, когда его ранило, он стал кусать пальцы, и понял, что не чувствует их. Хотя рана и была в мягкие ткани, но пошла гангрена. Ему повезло, завала раненых в тот момент не было, и его быстро прооперировали — отняли руку. После войны он ездил учиться в Ленинград, в художественную школу. А так как с билетами тогда было плохо, часто добирался на подножке поезда, держась за поручень одной рукой. Однажды оборвался и упал прямо на ходу. Очнулся – справа камни, слева шпалы, а он между.

В Смоленске эвакогоспиталь простоял с 1943 по 1944 годы. Затем его перевели в Вильнюс (Литва), после в Инстербург (Восточная Пруссия). Там тоже были постоянные бомбежки. Как вспоминает медсестра, местные жители русских солдат ненавидели. Даже военнопленные, которых освобождали наши, говорили, что при немцах им лучше жилось.

Прасковья Крапивина, фото из личного архива

В Инстербурге госпиталь простоял до конца войны. Закончила свою службу Прасковья Петровна на Востоке, в Амурской области, недалеко от Благовещенска.

«Когда война закончилась, мы не поверили. Стоим у окна в общежитии, смотрим, опять стрельба началась. Это уже от счастья палили, обнимались все, ревели. Наше поколение было изуродовано войной. К концу войны молодых в госпитале уже почти не было, в основном старики и дети.

Когда мы вернулись домой, замуж нам выходить было не за кого. Я вышла за бывшего женатого, родила дочь, но прожили мы всего четыре года. С тех пор одна. Сейчас думаю, как я могла пережить столько?! Закалка была какая-то»

До 72 лет Прасковья Крапивина работала медсестрой, своими руками построила две дачи и до 90 лет копалась в огороде. Даже сейчас, в свои 95, она высаживает цветы у подъезда. Рассказывает, что когда переехала в Красноярск, к дочери, потеряла все льготы, положенные ветеранам в Тюменской области.