Posted 14 апреля 2017,, 03:48

Published 14 апреля 2017,, 03:48

Modified 29 мая 2023,, 09:24

Updated 29 мая 2023,, 09:24

«Хотел бы пригласить в эфир Навального, но не дадут»: Владимир Познер о работе, компромиссах и марихуане

14 апреля 2017, 03:48

На этой неделе Красноярск посетил советский, американский и российский журналист Владимир Познер. 83-летний Познер, стоя на сцене на своем творческом вечере, предупредил, что иногда будет присаживаться в кресло, потому что накануне играл в теннис и подвернул ногу, чем сорвал аплодисменты зала. А затем он два часа общался с красноярцами о своей жизни, профессии, пропаганде, журналистике, компромиссах и марихуане. «Проспект Мира» публикует выдержки из выступления Владимира Познера.

Про родителей

Я родился в Париже 1 апреля, по матери я француз. Когда мне было три месяца, мама взяла меня и уехала в Америку. Это произошло, потому что мой папа не хотел меня и не хотел жениться. Он был еще молод, ему хотелось погулять. И моя мама, очень гордая и твердая французская дама, просто уехала, прихватив меня с собой.

Поэтому первые пять лет моей жизни прошли в Нью-Йорке. Однажды я играл с каким-то корабликом, на нем была веревка, которую я пытался развязать, и никак не получалось. Мама тогда сказала: «Знаешь, там внизу сейчас сидит мужчина. Он очень хорошо развязывает узлы, ты попроси его».

Я спустился, мужчина сидел на диване и не произвел на меня особенного впечатления. Я поздоровался и попросил развязать этот узел на лодочке, разговор шел по-французски. И он очень быстро развязал эту веревочку, отчего я себя почувствовал полным неумехой. Я поблагодарил его, и тут мама сказала, что это мой папа.

Скриншот здесь и на обложке: instagram.com/p/BSwBgUzjzKc/

Про войну

В Нью-Йорке папа женился на маме и увез нас обратно во Францию. Это был 1939-й — год, когда началась Вторая мировая война.

Как-то я вышел из школы, и рядом стоял немецкий часовой. Они тогда охраняли школы, потому что старшеклассники вели себя не так, как немцы бы хотели. Этот солдат подарил мне мешочек со стеклянными цветными шарами. Я обрадовался, пришел домой и стал их катать по ковру.

Мама спросила, откуда шарики, я рассказал про немца. Тогда в первый и последний раз в моей жизни мама дала мне пощечину. Она сказала: «Не смей принимать подарки от немцев».

Потом родители отправили меня к своей подруге Маргерит на юг Франции. Я сидел у нее дома на подоконнике и в окне видел, как в больнице напротив выздоравливающие от ранений немецкие солдаты и офицеры играют в футбол. Тут Маргерит взяла меня за ухо, сдернула с подоконника и сказала: «Не смей смотреть на немцев», лишила ужина и отправила спать.

Где-то в три часа ночи она меня разбудила, мы пошли на улицу. Было темно, холодно, но много людей шло в сторону океана. Чем ближе к океану, тем больше людей. Наконец дошли до набережной высоко над океаном — собралась просто огромная толпа, и все молчали.

А потом по толпе пошел шепот. И я увидел, что течение проносит труп. Потом второй, третий. Всего пять. Это были немецкие офицеры, которые пошли плавать. Их предупреждали, что течение очень сильное, но они же высшая раса, они же лучше знают. Поплыли и утонули. Весь город знал, когда течение приносит утопленников, и все вышли смотреть на этих утонувших немцев. Посмотрели и разошлись. Дома Маргерит налила мне горячего кофе, погладила по голове и сказала: «На таких немцев ты можешь смотреть».

Кадр: 8 канал, youtube.com

Про русскость

В конце концов, нам пришлось бежать — сначала на юг Франции, потом через Испанию и Португалию в Америку.

Летом 42-го или 43-го меня отправили в летний лагерь. Я всем говорил, что я русский, что свободно говорю по-русски. И вдруг выяснилось, что лагерь посетит делегация советских женщин. Им решили посвятить концерт, надо было спеть советскую песню. Выбрали меня: ты же, говорят, русский знаешь. А всё, что я знал из советских песен, — это «Полюшко-поле». Только эти два слова. Но куда мне было деваться? Мы репетировали, я там, конечно, полную абракадабру говорил, но никто ж ни слова не знает, так что вроде как по-русски пою.

В день приезда этих женщин я спрятался. Меня, конечно, нашли. Вытащили на сцену, я начал петь «Полюшко-поле». Мне есть за что стыдиться в жизни, но большего стыда, чем тогда, я не испытывал никогда.

Надо отдать должное этим чудным советским женщинам: когда я закончил, они погладили меня по головке, сказали, какой я хороший мальчик, и ничего не упомянули о том, что я ни слова по-русски не произнес, кроме «полюшко-поле».

"