Posted 12 февраля 2020,, 03:10

Published 12 февраля 2020,, 03:10

Modified 29 мая 2023,, 10:13

Updated 29 мая 2023,, 10:13

«В российской науке сложно планировать». Канский генетик уехал в Мюнхен. Его исследования могут помочь в борьбе с раком

12 февраля 2020, 03:10

Исследователь из Канска Павел Елизарьев с 2016 года живет в Мюнхене, где изучает гены в лаборатории Института биохимии Общества научных исследований имени Макса Планка. Возможно, плоды его трудов когда-нибудь помогут человечеству в борьбе с онкологией. «Проспект Мира» поговорил с Павлом и узнал, почему он решился на переезд и так ли все плохо в российской науке, как об этом говорят.

Фото здесь и далее: Павел Елизарьев

Как всё начиналось

Я родился и жил в Канске до окончания школы. В детстве собирал все подряд: марки, этикетки от спичечных коробков, клапаны от жестяных банок. Собирать последние мне помогали бабушка и [знакомые] любители алкоголя. Еще у нас в семье была традиция: мне дарили две-три энциклопедии в год. Я мало что в них понимал, но картинки разглядывать мне нравилось.

Событие, которое в итоге привело меня к профессии биолога выглядело очень прозаично. Нужно было выбирать факультатив на субботу в восьмом, кажется, классе. Русский язык мне не очень давался, математика — сложно. А биология, я подумал, в самый раз. До сих пор считаю, что не ошибся.

После школы первые три года я учился в Красноярске. Сначала поступил на специальность «Экология» в Красноярский государственный университет (с 2006 года — СФУ). Потом подумал: чтобы понять, как устроена жизнь, на нее лучше посмотреть не сверху, как это делает экология, а с самых основ. Решил, что хочу заниматься чем-то молекулярным и перевелся на «Биохимию». Снова понял, что не мое. Захотел изучать ДНК, гены и уехал в наукоград Пущино (Московская область). Поступил там в Учебный центр Института белка РАН и проучился четвертый-пятый курсы. Там же написал курсовую и диплом, который защитил в Красноярске.

Институт белка — особенное место. Там царит какой-то дух из «Понедельник начинается в субботу» Стругацких. В институте можно было не только учиться, но и проводить неограниченное время в лабораториях. Это было моё первое настоящее погружение в науку. Здорово, что студент любого вуза, пройдя конкурс, может туда приехать и сегодня. Сертификат об окончании Учебного центра узнают в научных институтах по всему миру.

После я поступил в аспирантуру Института биологии гена РАН в Москве. Там я провел четыре с половиной года и защитил кандидатскую диссертацию.

Про особенности российской науки

Чтобы стать научным сотрудником, сначала нужно защитить кандидатскую диссертацию, проучившись в аспирантуре. Я всегда поправляю, когда люди называют аспирантуру учёбой. Ведь все эти несколько лет вы каждый день выполняете работу в лаборатории, которая мало чем отличается от работы научного сотрудника. Разве что объём ручного труда обычно для аспиранта больше, а бумажной работы у него меньше. Но отношение к аспирантуре как к учебе позволяет официально оплачивать труд специалиста с высшим образованием простой стипендией. Сегодня стипендия аспиранта в московских институтах Академии наук составляет 8000 рублей. Дальше — правил нет. Какие-то лаборатории доплачивают деньги с грантов, доводя зарплаты до 30-40 тысяч рублей, какие-то нет. Бывает аспиранту говорят: «Живи как хочешь, можешь приходить на работу три дня в неделю, а остальное время подрабатывай».

Российская академия наук — не идеальный работодатель. Большая часть зарплаты научного сотрудника формируется из грантов, которые выдаются лабораториям на 2-5 лет. Сотрудник в хорошей лаборатории в Москве может получать 80-100 тысяч рублей, при этом его гарантированная зарплата (ставка) — около 20 тысяч, остальное выплачивается из грантов. Если лаборатория не получает очередной грант — надбавки исчезают. Конечно, лаборатории стараются получать новые гранты и беречь сотрудников, но бывает всякое. Однажды зарплата у моего знакомого уменьшилась в два раза не неопределённый срок, поскольку лаборатория не выиграла очередной конкурс. Ещё переводы денег из грантового фонда могут задерживаться, иногда на месяцы. И тогда несколько месяцев сотрудники получают зарплату согласно их ставке или стипендии. 

Из-за нестабильных зарплат в российской науке сложно планировать жизнь, семью. Кроме того, поставка химических реактивов из-за границы нестабильна — их можно ждать три-четыре месяца из-за задержек на таможне. И сами реактивы из-за задержки могут оказаться испорченными. При этом большинство технологичных реактивов производится только за рубежом.

Эта проблема не уникальна для российской науки. У меня есть знакомые исследователи из Ливана и Индии, у которых точно такие же проблемы.

Когда я работал в России, большинство научных групп работали на гранты Российского фонда фундаментальных исследований (РФФИ). Это были суммы в 500-800 тысяч рублей в год на два-три года. Из таких грантов выплачивались те самые надбавки к маленьким стипендиям и научным ставкам. А потом на оставшиеся деньги делалась наука. 

Едва ли проблемы Российской академии наук лежат только внутри нее. Надо помнить, что с 2013 года институты академии ей самой больше не принадлежат. Сначала их передали специальному федеральному агентству при правительстве, а теперь Министерству науки и высшего образования. Злые языки говорят, что Академия превратилась в «клуб ученых». Я думаю, непросто управлять тем, что тебе не принадлежит даже формально.

Сейчас я смотрю уже со стороны, но мне кажется, что ситуация выравнивается. Правительство создало еще одну грантовую организацию — Российский научный фонд (РНФ). Если верить его сайту, фонд выдает гранты в диапазоне от нескольких миллионов до 30-60 миллионов рублей в год. Я вижу, что знакомые мне лаборатории получают такие гранты. Много это или мало, например, два миллиона рублей в год на исследования и зарплату?

Например, пробирка реактива может стоить и 30 000 рублей. Отдельная статья расходов — это сервисы вроде синтеза фрагментов ДНК или чтения ДНК-последовательностей. На свои эксперименты за последний месяц я потратил примерно 2 000 евро (около 140 тысяч рублей). Суммы могут сильно варьироваться, но этот пример позволяет оценить порядок.

О переезде в Германию

После аспирантуры у меня был небольшой выбор. Для такой большой страны как Россия у нас совсем немного институтов, которые занимаются молекулярной биологией, они расположены в основном в Москве и Новосибирске. И есть всего несколько, где занимаются генами. 

Я считал, что переезжать за границу сложно и я не переварю это дело, но после защиты диссертации решился. Я уехал в Германию, потому что самая интересная для меня лаборатория оказалась там.

Она находится в Институте биохимии Общества научных исследований имени Макса Планка. В институтах Общества сосредоточена, пожалуй, большая часть фундаментальной науки Германии (это как РАН в России). Там я и работаю по сей день. Общество Макса Планка хорошо финансируется, существует в основном за счет госбюджета.

В Германии есть общая сетка зарплат для работников государственных организаций, зарплата каждый год индексируется по инфляции и увеличивается со стажем. После очередного повышения я получаю ровно три тысячи евро в месяц (около 200 тысяч рублей). 

Стипендия аспиранта в среднем 1,7 тысячи евро (около 115 тысяч рублей). И эта сумма считается несправедливой, поскольку это меньше средней зарплаты для специалиста с высшим образованием. Объединения аспирантов борются за повышение.

В Германии у науки много ресурсов, в нашей лаборатории мы не ограничены в выборе реактивов и даже оборудования. Хотя наши зарплаты относительно низкие — в прикладной индустрии они в полтора-три раза выше.

В нашей лаборатории работают люди разных национальностей. Заведующий — швейцарец, есть люди из Франции, Италии, Турции, работают аспирантки из России. Это стандартный уровень национального разнообразия для европейской лаборатории. Мне это очень нравится. Все сотрудники института, включая администрацию, говорят по-английски — это делает комфортной работу для людей из любой страны мира.

«Если мы поймем, как регулируется работа генов, то сможем выяснить, что с ними не так в раковых клетках»

Мы производим новые знания, как бы это пафосно ни звучало. Берете геном, меняете его и смотрите, как он себя поведет. Хороший эксперимент — это всегда вопрос «Как это устроено?». Хороший ответ можно записывать в учебники.

Возможность менять геном важна для научных исследований. Мы, например, меняем геном плодовых мушек. Это классный генетический конструктор. Вы можете вырезать гены, собирать новые из фрагментов, включать и выключать их работу, когда пожелаете. Это позволяет собирать бесчисленные экспериментальные системы, чтобы задавать вопросы. Для исследования человека такие эксперименты возможны только на культурах человеческих клеток, но в случае с мухой ваш экспериментальный объект — это целый живой организм.

Геномы всех многоклеточных организмов, будь то насекомые, люди или растения, работают очень похожим образом, и выбор удобного экспериментального объекта сокращает ваш путь к универсальным истинам.

Наше тело состоит из миллиардов клеток разных типов — например, нервные, клетки печени или клетки кожи. Они выглядят по-разному и выполняют разные задачи. Но их ДНК — совершенно одинаковая в пределах одного организма. Что же делает клетки такими непохожими? Дело в том, что в разных типах клеток одни и те же гены могут быть включены или выключены, комбинации включенных и выключенных генов делают клетки такими разными.

Если мы поймем, как регулируется работа генов, то сможем выяснить, что с ними не так в раковых клетках, чтобы вернуть их в нормальное состояние. В нашей лаборатории мы занимаемся механизмом, который выключает гены. Он возник на Земле не менее 600 миллионов лет назад, он есть не только у человека, но даже у растений. Во многих типах раковых клеток этот механизм не работает.

Изменение генома для лечения болезней — это этично, на мой взгляд. Многие болезни имеют генетическую природу, и не все из них можно скорректировать медикаментозно. Но менять геном здоровых людей для каких-либо улучшений — это плохая идея. Едва ли это принесет человечеству больше пользы, чем проблем.

О «Теории большого взрыва» и работе ученых

Мой рабочий день — обычный для работника науки. Придумывание гениальных идей — не единственное, чем мы занимаемся. Нужно очень много работать руками. Это приготовление растворов, замешивание реакций, работа с высокотехнологичными роботами и микроскопами. Во время обеда мы с коллегами любим поиграть в настольный футбол. 

Ещё любой научный сотрудник очень часто выступает с докладами о своей работе в разных местах. Сначала это семинары внутри лаборатории, доклады в институте, а потом — международные конференции. Умение доходчиво говорить очень важно для хорошего учёного.

Многие представляют ученых как очень необычных и экстравагантных личностей. Главные персонажи «Теории большого взрыва» довольно представительны в этом плане. Там показаны своего рода фрики — например, Шелдон. На самом деле, большинство научных сотрудников - самые обыкновенные люди, которые просто очень любят свою работу. Но и настоящего фрика в науке тоже можно встретить. И это хорошо — так гораздо интереснее.

Про Германию и Россию

В Германии хорошо живется, но в России мне комфортнее. Я там вырос, мне там просто привычнее, наверное.

Быт в Германии очень отличается от российского. Я бы не сказал, что он лучше или хуже, просто я к нему не привык. Например, супермаркеты работают до восьми и не работают в воскресенье. Первое время я постоянно не успевал зайти за хлебом! Здесь не популярен чай, в гостях часто приходится запивать тортик водой или соком. Еще здесь довольно простая еда с непривычным для меня вкусом. В Германии я смог по-настоящему оценить русскую кухню.

Я не говорю по-немецки, поэтому не могу полноценно взаимодействовать с окружающей средой. И это не самое комфортное чувство.

Городская среда тоже отличается от российской. Я привык к широким улицам, к тому, что на улицах по вечерам все гуляют. Мюнхен в полтора раза больше Красноярска, но многие его районы напоминают посёлок с малоэтажной застройкой. Здесь очень тихо, людей вечером на улице почти нет. Первое время после Москвы мне было очень скучно.

Зато в Германии хорошо организованы взаимоотношения с работодателями, медицинской системой и государством в целом. Как обывателю, налоговая система кажется мне очень прозрачной и гибкой: налоги меняются в зависимости от вашего дохода. Я знаю, что медицинская помощь любой сложности включена в мою страховку. Радует система раздельного сбора мусора в Германии, правила сортировки очень просты и контейнеры для раздельного сбора есть в каждом доме.

Про город детства

Канск моего детства и Канск сейчас заметно отличаются. Для меня город изменился скорее в лучшую сторону, стал более благоустроенным. Например, я помню, как в моём детстве горели Гадаловские ряды, но позже их отреставрировали, стало очень красиво. В центре построили бассейн "Дельфин", в котором я плаваю каждый раз, когда приезжаю в Канск.

Расстраивают бесконечные пожары в городе: сгоревшее здание типографии, деревянные дома на Московской улице. В Европе таких деревянных построек как у нас нет, они уникальны для России. Но никто их в Канске не бережёт.

Еще раз про науку  

Есть большая разница в том, как строится научная карьера в России и большинстве других стран. В России после защиты диссертации вы можете стать научным сотрудником в той же лаборатории и проработать в ней до пенсии. Или в какой-то момент вы можете создать свою собственную лабораторию и руководить ею до пенсии. Так было ещё в Советском союзе, и сегодня это тоже частый сценарий.

За рубежом в основу положена идея, что вы постоянно должны менять лаборатории, чтобы накапливать разнообразный опыт. После аспирантуры вы меняете лабораторию и делаете проект на несколько лет в новом месте. Такая позиция называется постдок. После пары постдоков на новый вас уже не возьмут. Германия, например, из государственного бюджета готова оплачивать в сумме только шесть лет работы постдоком на человека. Кстати, у меня как раз такая позиция, я постдок. В какой-то момент передо мной встанет выбор: или суметь создать собственную лабораторию, или уйти из науки. Такие правила обеспечивают чрезвычайно высокую мобильность научных кадров и их молодость. Нужно ли говорить, что большинство лабораторий создаются лишь на несколько лет, после чего они обязаны покинуть свой институт. В этот момент решается, есть ли у руководителя ресурс на создание лаборатории заново уже в другом научном учреждении, нередко уже в новой стране.

Можно заметить, что с системой постоянных позиций Россия выглядит очень закрытой для специалистов из за рубежа. Иностранному научному сотруднику трудно приехать в Россию на постдок, это же непросто сделать и русскому человеку, который хочет вернуться. Если бы привлекательность российской науки выросла, появилось много открытых позиций, люди приезжали бы работать к нам из за рубежа, компенсируя отток специалистов. Мог бы начаться здоровый международный обмен кадрами.

В будущем мне конечно хотелось бы остаться в науке и быть успешным. Было бы здорово открыть свою лабораторию с особенной новой тематикой. Мне очень хочется, чтобы это было возможно сделать в России.

"